В обширном литературном наследии «японского Уайльда», как называют его некоторые исследователи, Дзюнъитиро Танидзаки существует небольшое эссе. Эта вещь имеет полное право на автономное существование. Если бы автор создал лишь это, его имя сохранилось бы на многие десятилетия в истории литературы, искусствознания, культурологии…

Очерк «Похвала тени», созданный писателем в 1934 году, нисколько с течением лет не утрачивает своей магической силы.  Он и сегодня имеет все для того, чтобы стать настольным материалом историка, исследователя японской культуры, искусствоведа, художника. Дизайнерам любого направления и стилистики, для которых профессия – мировоззрение, - она также откроет необычайно много.

В своем эссе Танидзаки фактически раскрывает тайну бытия вещи, предмета в конкретных условиях. Бытие вещи – определение в данном случае необходимое. В японской, да и вообще во всей восточно-азиатской культуре предмет несет значение глубоко сакральное.  Функциональность, прямое назначение – лишь малая часть, лишь внешнее… Дабы понять Танидзаки, мы изначально должны понять и принять фактор: предмет – живой.  Обстановка, окружающая атмосфера могут пробудить в нем жизнь или же не дать ей воли. Но жизнь предмета меняет и нас. Мы обретаем способность видеть невидимое, слышать то, что могли, но не хотели услышать – самое сокровенное. Пробуждается наше подсознание. Оказавшись в атмосфере жизни предметов, мы обретаем способности, доселе дремавшие в нас.

Мы не в силах будем охватить в краткой статье все многообразие тем, которые поднимает в своем замечательном эссе Танидзаки. Через темы традиционной японской архитектуры, оформления японского жилища, через описание вида предметов и их жизни в конкретной атмосфере он приближает нас к вопросам не просто особенностей культуры и места вековых традиций в наше время. Он обобщает смысл бытия человечества в различных системах развития технологий, выявляет суть усугубляющего конфликта неумолимого движения всепоглощающего технического прогресса и природного начала, которое заложено в каждом из нас. Посмотрим, как на простых и конкретных примерах и образах писатель наглядно демонстрирует это, иллюстрируя в этой связи и замечательные свойства света.

Японская традиция по созданию обстановки жилища, детали, которые непременно должны здесь присутствовать, – явления, имеющие вековые традиции. Танидзаки говорит об объективных трудностях, с которыми сталкивается современный человек, желающий воссоздать эту обстановку:

«Взять, например, бумажные раздвижные рамы – сёдзи. С точки зрения вкуса, застекление их казалось бы нежелательным. А вместе с тем попробуйте быть последовательным до конца и употребить одну только бумагу – вы остановитесь перед такими затруднениями, как вопрос о подаче дневного света и вопрос о прочности запоров. Принужденные искать какого-то выхода, вы оклеиваете бумагой только внутреннюю сторону раздвижных дверей, вставляя в них стекла снаружи».

Но и этот вариант плох, т.к. начисто утрачивается эстетика, связанная с внешним видом бумаги. Утрачивается особая мягкость и тот неповторимый свет, который проникает сквозь сёдзи снаружи днем. Тогда кажется, будто здесь только что рассеялся легкий дымок. Вечером же и ночью, когда в комнате зажигаются свечи и светильники, когда на стены ложатся тени от предметов, снаружи японский дом кажется игрушечным. И никакое стекло не в силах передать того очарования, которое создает бумага на сёдзи, когда сквозь нее струится свет неяркого японского фонарика…

«В настоящее время (напомним, Танидзаки пишет это в 34-м году) уже имеются в продаже электрические лампы, более или менее гармонирующие с японскими гостиными: в виде фонарей висячих, в виде плоских октаэдров, в виде свечных канделябров и т.п. Тем не менее я долго не мог найти себе формы по вкусу – я специально ходил по антикварным магазинам, разыскивал старинные керосиновые лампы, японские фонари – «юмё», фонари-ночники, ставившиеся прежде у изголовья постельного ложа, - и, найдя нужную мне форму осветительного прибора, заставлял приделывать к нему электрическую лампочку». … «В последнее время вошли в моду электрические лампы, имеющие форму японских фонарей – «андон». С одной стороны, это результат того, что у людей снова открылись глаза на ту мягкость и теплоту, какими обладает забытая одно время японская бумага, с другой стороны, это доказывает, что такого рода фонари признаны более подходящими для японских домов».

Но не о моде – речь. Не о стиле, который стараются придать помещению, с целью «сделать похоже» на некий незыблемый эталон, а о подлинности. О подлинности, которой необходимо достичь, дабы  не обмануться. Порой для этого достаточно мельчайшей детали. Но очень важно вовремя ее обнаружить. Вот интересный пример такого обнаружения.

«В Киото есть известный ресторан «Варандзия», - продолжает свой рассказ Танидзаки. – До последнего времени здесь не пользовались электрическим освещением, - ресторан был известен тем, что в его кабинетах горели свечи в старинных канделябрах. Я давно уже не был в этом ресторане, и когда весной этого года как-то зашел туда, то очень удивился, увидев в нем электрический свет, правда приспособленный к японским фонарям в стиле «андон». Я спросил, с какого времени здесь стали пользоваться электричеством. Мне ответили, что с прошлого года, притом против собственного желания, по настоянию многочисленных посетителей, находивших, что свечи дают слишком слабый свет. Впрочем, для гостей, предпочитающих прежнее освещение, по-прежнему приносят свечи. Я пришел, заранее предвкушая удовольствие посидеть при свечах, и поэтому попросил заменить ими электрические фонари. Когда это было сделано, я вновь почувствовал, что красота японских лакированных вещей в полной мере выявляется в обстановке именно такого полутемного, неверного света. Комната в «Варандзии», где я сидел, была небольшим уютным помещением для чайной церемонии, площадью в 4,5 циновки. Для почерневших от времени столбов ниши, где висит панно,  и деревянного потолка был недостаточен свет даже от электрического фонаря «андон», но когда были принесены свечи, то в их слабом, колеблющемся, мигающем свете лакированный столик и расставленные на нем лакированные чашки приобрели совершенно новое обаяние, показав ту глубину и толщину глянца, которая чувствуется в дремлющей воде пруда. Глядя на эту обстановку, я понял, что изобретение нашими предками японского лака уруси и их пристрастие к блестящим, покрытым этим лаком предметам – совсем не случайность».

Какой интимностью веет от этих строк! Как живо, явственно представляем мы, читая этот небольшой отрывок, само состояние, охватывающее автора, попросившего лишь немного изменить обстановку – принести свечи. Как просто и вместе с тем емко, образно предстают перед нашим мысленным взором простейшие, обыденные составляющие обстановки. А ведь при электрическом свете ничего этого не произошло бы!

Чуть выше в рассказе подчеркивается и такой элемент во внешнем виде посуды и других предметов как время. Причем в буквальном, физическом состоянии.  Темные, лишенные лоска и блеска, несущие на своих стенках следы от прикосновений многих  рук предметы быта обретают в наших глазах неоценимые свойства. Прикасаясь к ним, мы прикасаемся к давно прошедшему.   Скрываясь в тени и бликах неверного, колеблющегося света свечи или фонарика, вещи начинают с нами свой разговор…

Танидзаки подчеркивает особую прелесть лакированной посуды. Темный лак уруси, известный в сфере изготовления предметов обихода и сегодня, предстает здесь не просто химическим составом, но – категорией философской. Но постичь это можно, лишь скрыв предмет от прямого дневного или электрического света.

«И действительно, можно смело сказать, что прелесть лакированной посуды немыслима без одного привходящего условия: «темноты». В наши дни появилась лакированная посуда белого цвета, но в старое время обычным цветом ее был черный, коричневый или же красный – цвет ряда наслоений «темноты», естественно родившийся из окружающего мрака. Когда смотришь при дневном свете на лакированные блестящие шкатулки с яркой золотой росписью либо на такие же настольные пюпитры для книг и этажерки – они кажутся безвкусными, лишенными спокойной солидности, иногда даже мещански пошлыми. Но попробуйте заменить окружающий их дневной свет темнотою, попробуйте направить на них не лучи солнца или электрических ламп, а слабый свет японского светильника «томё» либо свечи – и вся эта кажущаяся безвкусица спрячется куда-то глубоко на дно, вещь будет выглядеть строго и солидно.  Несомненно, что старинные мастера, покрывая вещи лаком и нанося на них золотой узор, всегда имели в виду эту темноту комнат и предвидели тот эффект, какой должны дать лакированные вещи при слабом свете».

Вещь должна «выдавать» свою красоту постепенно, исподволь. При неярком освещении детали отделки, рисунка, фактура изделия проявляются фрагментарно. В этом заключены как тайна, так и неповторимое очарование, уносящие нас далеко в прошлое, когда внимание не отвлекалось ежесекундно на многочисленные мелочи, когда рассмотреть предмет, ощутить его вес в руке, прочувствовать его и поделиться этим удивительным состоянием, рожденным от знакомства с вещью, с собеседником, было особой эстетической и духовной потребностью. Это делали во время чайной церемонии – многочасового процесса неспешного общения, вкушения изумительного напитка и созерцания сопровождающих церемонию предметов. Вещи были участниками этого процесса.

Неспешное созерцание предмета пробуждает великое творческое начало, заложенное в каждом из нас. Ассоциации сменяют друг друга. Мы уносимся в своих чувствах все дальше:

«Зеркальный блеск не покрытой золотом части предмета, обрамленный темным фоном, отражая колеблющееся пламя свечи, зовет к мечтательности, говоря о невозмутимой глади покоя, иногда посещаемой ветерком. Как потеряли бы в своем очаровании и этот мир грез, создаваемый призрачными бликами свечей или светильника, и это биение пульса ночи, вызываемое колебанием их пламени, если бы в этой наполненной тенью комнате не было лакированных предметов. Глянцевые блики лакированных вещей создают впечатление то разбежавшихся по поверхности циновок веселых ручейков, то дремлющей в пруде воды, они то там то сям выхватывают из темноты лучи света, передают их тоненькими, робкими полосками, мелькающими искорками и как будто ткут золотой узор для покрова ночи».

С любовью, подробно, углубляется Танидзаки в описание деталей. Словно искусный ювелир, он дает нам в руки увеличительное стекло, дабы мы смогли разглядеть во всех подробностях вещь-явление. Перед нами – простая чашка с супом. Его только что принесли. Подробно, вдумчиво Танидзаки анализирует свои ощущения.

«Когда вы снимаете крышку с фарфоровой чашки с супом, вы прежде всего сразу же различаете и его цвет, и  все его содержание. В деревянной же лакированной чашке хорош именно этот первый момент, когда вы сняли крышку и несете чашку ко рту, любуясь, как на глубоком дне ее беззвучно покоится горячая влага почти того же цвета, что и стенки сосуда. Невозможно различить глазом, что именно скрыто во мраке внутри этой деревянной чашки, но тихое колыхание супа передается вашей руке; по капелькам пота, образовавшимся на верхнем крае стенок чашки, вы судите, что из нее поднимается пар; еще не прикоснувшись к ней губами, вы уже предчувствуете вкус содержимого по тому аромату, который несет с собою тот пар. Как отличается восприятие этого момента от того, когда суп подается вам по-европейски, в плоской белой тарелке! В этом моменте есть даже что-то мистическое, что-то от настроений дзэн-буддизма».

С такой же любовью ведется описание и вида белого риса, только что сваренного, выложенного в черную лакированную кадушечку, которая непременно должна стоять в затемненном месте. 

«Для кого из японцев не дорог вид этого белого, только что отваренного риса, наложенного горкой в черную кадочку, в момент, когда с него снята крышка и из-под нее поднимается кверху теплый пар, а каждая крупинка риса блестит, словно жемчужинка. Разве не говорит все это об одном: что наши национальные блюда неразрывно связаны с темнотой и основным тоном своим имеют «тень»».

Подмеченная Танидзаки в японской культуре особая гармония света и тени в обстановке, в ситуации, когда перед глазами оказывается произведение искусства или предмет быта, обихода, превращающийся в определенных условиях и световых оттенках в вещь, которой хочется любоваться, - исходит, помимо эстетических, еще и из чисто бытовых причин. В силу необходимости, в течение долгих лет, даже веков, не имея электричества, люди вынуждены были проводить жизнь в темных комнатах. И, в конце концов, тень, создающаяся естественным образом, полумрак, который каждый вечер входит в дом вместе с темным временем суток, стал неотъемлемой частью не только быта, но и мировоззрения, не только повседневности, но и искусства, творческого состояния японца. Писатель точно замечает, что европеец, попадая в японскую гостиную, начинает недоумевать, не видя ничего, кроме серых стен, ничем не украшенных. Он удивляется степени безыскусственной простоты, которая и есть образ такой гостиной. И разочарование европейца вполне естественно – ведь им еще не разгадана загадка «тени».

«Наши гостиные устроены так, чтобы солнечные лучи проникали в них с трудом. Не довольствуясь этим, мы еще более удаляем от себя лучи солнца, пристраивая перед гостиными специальные навесы либо длинные веранды. Отраженный свет из сада мы пропускаем в комнату через бумажные раздвижные рамы, как бы стараясь, чтобы слабый дневной свет только украдкой проникал к нам в комнату. Элементом красоты нашей гостиной является не что иное, как именно этот профильтрованный неяркий свет. Для того же, чтобы этот бессильный, сиротливый, неверный свет, проникнув в гостиную, нашел здесь свое успокоение и впитался в стены, мы нарочно даем песчаной штукатурке стен окраску неярких тонов».

И эти, уже утратившие силу лучи, превращаются в размытое светлое марево, несут умиротворение и покой. А когда спускается ночь, вместе с ней приходят загадочные тени, мрак, который хранит очертания предметов и лишь небольшими частями отдает их на обозрение. Танидзаки видит в этом полумраке бесконечную тайну, источник фантазии, рождавшей на протяжении веков истории о привидениях и духах, не нашедших успокоения в своих могилах. Кстати, неслучаен, по мнению писателя, и часто встречающийся в рассказах об ужасном и потустороннем образ японского привидения, не имеющего ног. Ноги, если даже они есть, скрыты в тени. Да и как атрибут земной, они не нужны привидению. Во мраке удобнее передвигаться по воздуху... Лишь ужасный лик, освещенный луной, виден отчетливо. Но вот свет свечи падает на него, и зловещие тени пляшут на лице.

Так осмысливает японский писатель – хранитель и носитель уникальной культуры и традиций – роль света и тени, их взаимодействие и формы, их уникальные, проявляющиеся именно в условиях этой культуры, свойства.

Мы были бы искренне рады, если, познакомившись с нашим очерком, прочитав и само эссе Танидзаки человек, занимающийся дизайнерскими и световыми решениями пространства, обустройством и наполнением этого пространства деталями, воплощением в реальность рожденного художественным сознанием образа, проникся тем особым содержанием, которое несет в себе это произведение. Проникшись же им, он непременно захочет передать атмосферу японской традиции в самых мельчайших нюансах. В этих нюансах и заключена великая тайна тени.

Ольга Ключарева

В статье использованы фрагменты эссе Дзюнъитиро Танидзаки «Похвала тени» в переводе Михаила Григорьева.

Фото – Евгения Кручины